У моей тети был замечательный муж, он умел делать все: мастерить мебель, готовить вино, петь песни. У него были такие же замечательные две сестры и брат, все пели и играли на разных инструментах. Когда они собирались вместе по праздникам, веселье стояло такое – трудно описать. Тетин муж играл на таре (струнный инструмент), брат его – на дооле (типа барабана), старшая сестра, которая прихрамывала на одну ногу и курила папиросы “Казбек”, бралась за гитару, другая, сухопарая, с высокой прической, садилась за рояль (старый и дребезжащий). Остальные кто на чем отбивали ритм. И все пели. Веселее и зажигательнее я ничего не слышала. Песни были разные: армянские, русские, цыганские романсы, но одна исполнялась неизменно. Это была песенка о жареном цыпленке, которая, как известно, имеет несколько вариантов, не совсем безобидных. Они исполняли самый провокационный, за который в те годы могли засадить в тюрьму или психушку. Вот что они пели:
Тверская улица.
Кудахчет курица:
– Когда уйдут боль-ше-ви-ки?
– Когда верблюд и рак
Станцуют краковяк,
Тогда уйдут боль-ше-ви-ки!
Мне очень нравилась эта песня и, в частности, диссидентский текст (стремление юности), я во все горло подпевала и отплясывала вместе с моими двоюродными сестрами и остальной молодежью, но мой папа скептически смотрел на все это и спрашивал тетиного мужа: Ты уверен, что соседи не донесут? А тот отвечал, что соседи сами горланят “Цыпленка” на вечеринках. Папа вздыхал и просил меня, чтобы я нигде, кроме тетиного дома, не пела таких песен.
Став взрослее, я поняла, что он не зря опасался: стукачи были всюду. В нашем отделении, в институте хирургии, где я работала, был стукач – все знали об этом. Еще было два-три в других отделениях. Наш стукач был, в общем, даже приятным человеком. Он дружил с нашим шефом и приходил в лабораторию, когда отмечали чей-нибудь день рождения. Выпив, он рассказывал анекдоты про Брежнева. Или цитировал запрещенного Юрия Влодова: “Прошла зима, настало лето. Спасибо партии за это!” – все стихотворение, до последних строчек, которые ему особенно нравились: “У моей милой грудь бела – всё это партия дала. И хоть я с ней в постели сплю, тебя я, партия, люблю!” Не знаю, то ли пьянел и терял контроль, то ли провоцировал на откровение… Он умер от инфаркта в 40 лет.
А на моих веселых родственников, слава богу, никто не настучал, и еще много лет в тетином доме гремел доол, звучали тар, гитара и рояль, и разносилось на все голоса:
Цыпленок жареный,
Цыпленок пареный
Пошел по улицам гулять…
