Весенний этюд

Обёрнутый похищенной на кондитерской фабрике фольгой шарик из папье-маше – один из бесконечных сотен тех, которыми печально торговал пожилой инвалид на площади около Старого цирка…
Немудрёная забава счастливого детства поры развитого социализма – дёрнешь хвостик – и блестящая сфера запрыгает вверх-вниз, разбрызгивая мириады солнечных зайчиков. Десятки воспоминаний нежданно-негаданно спровоцируют бог знает откуда взявшиеся запахи: обложка книги, столярный клей, резина велосипедной шины. Волшебный вкус жжёного сахара – вкус запретного плода – “частным образом” изготовленного леденца на палочке. Бледно-розовый петушок – самое драгоценное из когда-то доступных нам лакомств, произведённое на свет в антисанитарных условиях на окраине миллионного города.
Или ни с чем не сравнимый букет ароматов ружейной смазки и деревянной плесени – запах летних каникул, безраздельно царящий в прохладных чертогах “осавиахимовского” тира. Всего лишь за три копеечки в этом, самом патриотическом из всех четырёх аттракционов Центрального Парка, можно было свинцовой пулькой поохотиться на медленно плывущего среди облупленных уточек американского буржуя. Или же “кисточкой” за пятачок пальнуть по черно-белому кругу “взрослой” мишени.
А можно было (рискуя вечно исцарапанными конечностями и добрым именем собственных родителей) преодолеть высоченный забор молокозавода имени Кирова и там под безразличные взгляды тружениц упаковочного цеха до полусмерти упиться дармовым молочным продуктом со страшным названием “ацидофилин”.
Ну, признайтесь, разве с чем-то сравним неправедный восторг ожидания серии террористических взрывов десяти спичечных коробков? Не жёсткие, бобруевские, но мягкие коробки балабановской фабрики следовало укладывать на трамвайные рельсы серными головками навстречу выбранному в жертву трамваю, и при этом обязательно на повороте около Лагерного базара. Почему-то было принято считать, что именно на этом отрезке маршрута вагоновожатая не имела права покинуть состав и надрать ушли “юным партизанам”.
Увы, имела. Но это уже позже – в бесшабашном отрочестве. А тогда в отсвечивающем солнечными зайчиками детстве существовал ещё один будораживший неокрепшую нервную систему запах – аромат сырого картона. Во внутреннем дворе Военторга так здорово было сигануть с узкого ржавого бортика в манящую неизвестностью бездонную глубину гигантского мусорника, на две трети наполненного пустыми обувными коробками.
На автовокзале пахло пивом и чебуреками, в прилегающих к речпорту переулках (между хлебзаводом и табачной фабрикой) – отрубями и “Примой”. Над набережной им. Ленина постоянно витал эфир шашлыков и тины, в переполненных троллейбусах шибало в нос кузькиной матерью – “Не влезай – убьёт”. Ну, а если влез, то – “мужчина, передайте на компостер”…
Красивый чешский троллейбус выезжал прямо к историческому центру. Об останавливавшемся на ночь Пушкине, гонимом царскими сатрапами из субтропиков Петербурга в ледяной ад Кишинёвской ссылки, любопытных оповещала мемориальная табличка, установленная на здании гостиницы “Астория”. На первом этаже “Астории” некогда располагалась ставка Нестора Махно, но об этом осторожные путеводители не проронят и полслова.
Не меньшей достопримечательностью, чем пушкинско-махновская “Астория”, являлся главный городской ресторан “Украина”. Чудом сохранившийся после войны фасад был выполнен в прихотливом стиле украинской готики, и на фоне грозного сталинского классицизма окрестных зданий походил на кружевное жабо, притороченное к угрюмой милицейской шинели.
В тоннеле из переплетенных крон акаций троллейбус скатывался вниз из легкомысленной академической в строгую политическую часть города. На чахлом газоне около исторического музея пассажиров провожали в путь десятка три печальных скифских баб. Древний зодчий изобразил степных праматерей “topless”, и своими обвислыми сиськами, покоящимися на круглых животах, они напоминали пожилых немецких нудисток. Этой коллекции языческих истуканов, позаимствованных изо всех уголков степной Украины, могли бы рукоплескать Париж, Лондон и Нью-Йорк. Но, увы, ввиду своей многотонности скифские бабы были во много раз невыезднее еврейских сотрудников секретного КБ местного ракетостроительного завода.
Под горкой, около облисполкома, троллейбус приветствовал “самый человечный человек”, он, как и скульптурная группа на лужайке исторического музея, обладал некоторой сексуальной изюминкой. Крамольному взгляду, брошенному в спину вождя, зажатая в гранитном кулаке кепка представлялась непропорционально увеличенным тем, что, по слухам, не поделили между собою Надежда Константиновна и Инесса Арман. Из-за досадного этого скульптурного брака с обратной стороны памятника постоянно дежурил постовой, в чьи оперативные обязанности входила ненавязчивая корректировка ракурса нескромных взглядов, охочих до веселья горожан и просвещенных ими гостей города….
Но все это было позже – в ехидной юности, а тогда в отсвечивающем беззаботными солнечными зайчиками детстве папа “передавал на компостер”, и мы бесконечно долго ехали в красивом чешском троллейбусе до самой площади у Старого цирка, где пожилой инвалид печально торговал обернутыми фольгою шариками из папье-маше.