Москва – Лондон

А помните, как в прежние времена монотонно и бесконечно долго тянулось межолимпийское четырёхлетие? Четыре года – ведь это целая эпоха, когда тебе неполных шестнадцать лет. Когда тебе неполных шестнадцать лет, ты ослеплён многоцветием воздушных шариков, взмывающих в бирюзовую синь московских небес. Ах, боже мой, какой же бирюзовой казалась синь небес на экране чёрно-белого “Огонька”. Разноцветные шарики парили над Сокольниками, и неуклюжий полу-Винни-пух в радужной портупее махал на прощание лапкой. До свиданья, наш ласковый Мишка…
У Миши толстые щёки и грустные еврейские глаза. Он стоит, как дурак, на сцене актового зала, где в торжественной обстановке гражданской казни его лишают комсомольского билета. До свидания, Мишка, вернее, прощай, сионюга ты недобитый, наймит израильской военщины. Ну и везёт же некоторым – уехать в четвёртой четверти, ни тебе выпускных экзаменов, ни тебе вступительных. Не забывай нас, Миша, пиши письма, шли джинсы…
Безобразно медленно, словно шельф в океан, ползут годы от шестнадцати до двадцати. Вот уже целых два проползло, а до следующих Олимпийских игр ещё столько же. В парке культуры и отдыха имени Чкалова пушки палят, в институте последние две пары отменили. Брежнев умер – горе-то какое. Папа рассказывал, что когда Сталина хоронили, все плакали. Когда Леонида Ильича не стало, я слёзы сдержал, но кошки душу скребли. Международная обстановка в ту пору была – ну её в баню, а Лёня, он таким надёжным был, уютным… В парке Чкалова, теперь что ни год – канонада, …”гонки на лафетах”. Грешно смеяться, я и не смеюсь. По мат. анализу хвост длинною в два семестра, и по сопромату. Как пить дать, забреют в “непобедимую и легендарную”, в Афган… Приятель обнадёжил, говорит “пятую графу” за речку не берут. Дай-то Бог, при этом – чей угодно. И вдруг, как гром среди ясного неба: на военной кафедре майор Шифрин – без правой руки и щека обгоревшая. Ой, мамочки, все силы на борьбу с сопроматом…
И всё-таки она вертится. Пока ещё очень медленно, но вертится. Новый диск незабвенного “Бони М” – “Полёт на Венеру”, два витка Земли вокруг Солнца, и вот она – Олимпиада одна тысяча девятьсот восемьдесят четвёртого года. США, Калифорния, Лос-Анджелес.
…Э нет, так дело не пойдёт: раз ваши к нам не поехали, то и наши к вам – ни ногой. Хотя, смотря какие “наши”. Мишка, например (тот самый “олимпийский”) в Лос-Анджелесе вот уже три года, и Сашка с Ленинградской, и Алик, “тот, шо часы на Исполкомовской чинил”. Время, дремавшее добродушным алкашом у гастрономовской подсобки, протрезвело и под бодрый говорок “минерального секретаря” рвануло в кооперативное завтра.
Союз лез из застоя, шил-кроил, ретушировал портреты, варил в хлорке домбытовские джинсы, плёл могильные венки. Народ в эйфории, социалистическое отечество в опасности. Поклонники хауз-мьюзик – вряд ли, но бониэмщики наверняка запомнили пьянящий аромат того воздуха. “Дети Арбата”, панки в шахтёрских посёлках, челноки с чемоданами польского барахла… Весь восемьдесят восьмой не прекращалась весна, менты братались с напёрсточниками, и к Олимпиаде в Сеуле полстраны было одето в сатиновый лже-адидас.
Исход. Великое переселение. Немцы, греки, турки, евреи всех мастей, “и друг степей калмык”. Автобусами, самолётами, на “Нивах” с прицепами, сквозь игольное ушко КПП Кушка, …пешим чопом через Чоп; в отъездных кожаных куртках, в выездных золотых “жгутах”, в ржавые дыры стального занавеса; сквозь расстёгнутую ширинку гранитных галифэ некогда железного Феликса, утекали мозги. C подлинником Шишкина “Утро в сосновом бору” во втором дне гэдээровского чемодана на потеху нью-йоркским дилерам, с пианино “Украина” в сокровищнице багажного контейнера к неподдельному ужасу тель-авивских старьёвщиков, покидал мачеху-родину генофонд (мало сказать) некоренного народа. За окнами вагонов мелькали рощи с перелесками, народ на баррикадах, дремлющий Ростропович с АКаэМом, Ельцин на танке, Союз в белых тапочках….
Бог с ним, с Союзом, я уже целый год как в Америке. Щупальца недостроенного сумасшедшим Гауди собора тянутся в безоблачное небо Каталонии. Неужто пыжится собор поймать двенадцать лет назад взмывшие над Сокольниками шарики?
Барселона девяносто второго, нету времени смотреть, нету времени вздохнуть. Что? Уже не Барселона, уже Атланта? Не может быть! Непременно выкрою минутку, шутка ли, ведь только раз в четыре года….. Приполз с работы, включил, а там уже Сидней. И новый век. И третье тысячелетие. Оно ещё очень молодо, оно ещё не злобная сука – всего лишь слепой щенок. Восемь годков для тысячелетия – не возраст, оно лишь учится ходить. Третье тысячелетие делает свои первые бестолковые шаги, и нет у меня никакой надежды ступать с ним в ногу. На плоском, как юмор Буша, экране LCD, Олимпийские Афины. Я суперстар, мне послезавтра – страшно признаться – сороковник, и большую часть начавшегося тысячелетия я проведу, пардон, мёртвым. Уснул, проснулся, включил в утренний рацион ещё одну таблетку. Ровесники принялись становиться президентами.
…Наверное, это не совсем в тему, но мне примерно раз в месяц снится один и тот же кошмарный сон – драконий хвост по сопромату длиною в два семестра. Драконий хвост длиною в четверь километра в затейливом танце под аккомпанемент трёх тысяч лазеров. Пекинские Игры. Простите, но это уже просто неприлично во всех отношениях, во-первых, почему не в северокорейском Пхеньяне, а во вторых, ведь прошло всего два года. Четыре?
Ну и чёрт с ними, я перестал считать годы. Вернее, я перестал считаться с ними. Их суетливые перегонки не отражают более истинного течения моего Времени. Моё Время неспешно красит благородной патиной подаренный отцом дедушкин подстаканник. Оно вмещает в один год двадцать один листопад, без меня произошедший в парке культуры и отдыха имени Чкалова. Это настоящее время, пять тысяч библейских лет которого вместили в себя существование нашего Мира. Мне в этом времени ну от силы двадцать восемь. И я в приятном ожидании очередного альбома “Бони-М”. Сто пятьдесят водочки, в лондонском небе всё явственнее точка. Вытягиваю шею, натягиваю с недавних пор нелишние очки. …Ба! Да это ж он – неуклюжий полу-Винни-пух в радужной портупее. Гляди-ка, не забыл, чертяка. Ну что ж, мой лапы – и к столу.