“Пусть твердят: уродина…”
Ю. Шевчук
…Для меня меня всегда было загадкой, почему приятель мой Хавьер Санчес разъезжает на автомобиле с кубинским флагом на заднем стекле, при этом кляня неустанно свою кастровскую родину. Про неё, про Родину, принято говорить, что она не там, где ты родился, но там – где тебя любят. И тем не менее, крошечный Хо, взял и приторочил к стене огайской своей парикмахерской алый флажок социалистического Вьетнама. …Бухарские евреи в кливлендском кабаке с упоением пляшут под “выпьем за Ленина, выпьем за Сталина”, a бывший отказник из Москвы гордо демонстрирует собутыльникам карманные часы с эмблемой Комитета Государственной Безопасности. Березки, павлопoсадские платки, позывные программы “Время”, серые кубики хрущевских пятиэтажек, замусоренная “бычками” детсадовская беседка…
Для кого-то Родина – готические соборы Риги, кому-то – бой курантов, мне – путаные лабиринты гаражных трущоб. Цепляясь за милые сердцу обломки кораблекрушения прошлой жизни, болтается на поверхности “плавильного котла” наш брат иммигрант. И тает неуловимым миражом в бесконечной пустыне однажды с чего-то начавшаяся Родина. Только в моём случае – не с картинки в букваре. Букварь еще не был куплен, а Родина уже брела понуро от гарнизонной казармы к городской бане. Без песни, не в ногу, источая специфический запах кирзы и неделю не мытых солдатиков. Шло Отечество усталым строем. Лиц я уже не помню, остались в памяти только руки. В руках у каждого служивого был брусок “хозяйственного” мыла, заботливо обернутый “вафельным” полотенцем. Солдаты, вооруженные коричневыми поленцами безобразного моющего средства, наводили на грустные мысли даже меня, шестилетнего. Но Родина не унывала: она строила БАМ, из года в год побеждала в “битве за урожай”, игриво “делала ручкой” лукаво щурившегося Ленина. БАМ, Ленин, Урожай – все это было так же естественно, как звезды (героев), как заря (коммунизма), как голуби (мира), мочившие друг дружку около мусорного бака.
…А может быть, Она началась значительно раньше, на самой заре памяти – в той песне, что пела нам мать. В песне, где черный хлопчик плыл из амфитеатра цирка к самой арене, плыл из добрых и надежных рук в еще более надежные и добрые. О, эти длинные советские руки его не отпустят. Черный хлопчик – наш навсегда.
– Спи, Малыш, с нами тебе нечего бояться!
Впрочем… Придет серенький волчок и укусит за бочок.
Я горько плакал, слушая про волчка, я просил маму не петь эту песню. Не в силах я был объяснить ни себе, ни ей – отчего такой безысходной тоской наполняли мою душу звуки заурядной колыбельной. Я врал, что боюсь волчка. Теперь-то мне совершенно ясно, что в ту далекую пору я инстинктивно страшился начала Родины, я оттягивал ее начало, тогда уже понимая, что все однажды начавшееся рано или поздно обреченно закончится.
…Нет, Она не начиналась с хороших и верных товарищей, живущих в соседнем дворе. Родина никакого отношения не имела к обитавшему за покосившимся забором многодетному полунищему семейству Че. В шестьдесят восьмом из Северной Кореи прибыл пустой пароход, и все как один живущие в Южно-Сахалинске беспаспортные корейцы попрятались в окрестных сопках. Мудрые буддисты из двух Родин на глазок выбрали худшую и не стали туда возвращаться.
Считается также, что Родина могла начаться с отцовской буденновки, что как-то в шкафу мы нашли. В нашем двухстворчатом фанерном шкафу хранились: отрез на так и не пошитую отцом парадную форму, перетянутый бечевкой рулон навязанных деду облигаций государственного займа и тщательно пронафталиненные “посылочные вещи”, присланные маминой тетей из немыслимого мексиканского далека. Нет, в нашем шкафу не было отцовской буденновки. Правда, был у отца двоюродный дядя. Папин двоюродный дядя Изя служил (парикмахером) у Буденного в Первой Конной. Первым и последним человеком, сраженным дядей Изей (ножницами в брюхо), был пьяный жлоб. Жлоб забавлялся тем, что валял по полу изиной парикмахерской безногого инвалида, и на увещевания внешне безобидного буденновца опрометчиво отозвался звонкой оплеухой по “жидовской морде”. Изе впаяли пять лет за превышение самообороны, но выпустили через три…
…Стыдно, но я действительно не помню, с чего началась Родина, зато я отлично помню, как она заканчивалась. Гражданство “сдавали” в Центральном банке, при этом почему-то приплачивая по семьсот “рэ” за каждое. Гражданство сдавалось легко, без ломания шпаги над головой, а семьсот рублей – не ахти какие деньги – в ту пору на них можно было купить половину японского двухкассетника.
Окончательно Родина закончилась на пороге понарошкинской заграницы аэропорта Шереметьево-2. И потом еще раз – в генеральской бане заповедника Беловежская Пуща. Теперь у меня нет Родины. Зато есть у меня родина. …Замусоренная “бычками” беседка детсадика, серые кубики хрущевских пятиэтажек, путаные лабиринты гаражных трущоб, затасканный “посылочный свитер”, дедовская облигация, аромат “хозяйственного” мыла. И отчаянно цепляясь за воспоминания о стране, “в которой родился”, я не тону в плавильном котле “той, где меня любят”.
