В первом классе Курбатов влюбился в девочку из параллельного класса – Люду Маркитантову и на восьмое марта подарил ей открытку. На открытке был нарисован букет мимоз, нежно-салатовыми буквами было выведено: “8 марта”, а сверху ярко-красно, размашисто – “Поздравляю!”. Маркитантовы жили в соседнем доме, таком же, барачного типа, построенном после войны пленными немцами. Глава семьи работал в паровозном депо, супруга стирала и убиралась по найму и держала за домом крошечный огород из двух грядок.
В конце марта Вася Курбатов проходил мимо этого дома, вглядывался в окна квартиры на втором этаже, где жила Люда. Скрипнула и хлопнула дверь, и из подъезда вышел Федор Маркитантов, ее отец. Он посмотрел на Васю мутным взглядом и вдруг пьяно осклабился:
– Людку мою высматриваешь? Не рано тебе еще женихаться-то будет? Она, сучка, еще успеет ухажеров к папке привесть…
Вася остановился и, глядя себе под ноги, растерянно слушал монолог отца любимой женщины, плохо понимая, что тот хочет сказать, но помня, что надо слушать взрослых.
Вдруг Маркитантов шатнулся к нему и цепкими пальцами больно ухватил его за плечо. Ранец отлетел в сторону, в смесь снега и угольной пыли…
– А женилка-то у тебя выросла, а? По девкам ходишь, а сам-то как? Сча посмотрим…
Вася поднял на него непонимающий и растерянный взгляд. А когда Федор стал спускать с него штаны, он испугался и заплакал… Захихикали проходившие мимо девчонки – Нина и Вера Череповы, из темного окна в первом этаже смотрела старуха Евдокимова.
Из-за угла, скользя на снегу, появился высокий худой учитель физики, Сергей Сергеевич Артемов, фронтовик.
Он знал, что Васин папа не вернулся с войны, всегда улыбался ему на переменах, иногда останавливался и говорил:
– Ты – серьезный, справный мужик, сестре и матери помогаешь, учишься старательно. Нам такие люди нужны.
И ласково проводил ладонью по стриженной Васиной голове. Кому это “нам” Вася понимал – огромной, бескрайней стране, которая поднималась из руин и строила новую, прекрасную жизнь.
Мгновенно оценив ситуацию, Артемов, разбрызгивая лужи новыми, хромовыми сапогами, подбежал и так отшвырнул Маркитантова, что тот, не удержавшись на ногах, полетел в грязный сугроб.
Артемов взял Васю на руки, потом нагнулся, поднял ранец и, с трудом сдерживая бешенство, сказал:
– Еще раз дотронешься до ребенка, руки оторву. Понял?
Старуха Евдокимова, как рыба, медленно скрылась за темным стеклом, за геранью, за белыми занавесками.
Притихла курившая на углу и прятавшая в рукав “гвоздики” (папиросы “Звездочка”) мелкая дворовая шпана, громко пел на тополе вернувшийся из дальних стран скворец, проехала груженная пустыми ящиками гужевая платформа на шинах от полуторки, запряженная гнедой лошадью.
– Ни один гад не поднимет руку на сына павшего бойца, понял? – тяжело дыша сказал Артемов. Потом он посмотрел на Васю и тихо сказал: –
Не робей, сынок. Если кто обидит – скажи. Ты парень серьезный, выучишься, толк из тебя выйдет…
– Толк выйдет, а дурь останется – хрипло закончил второгодник Цыганков, засмеялся, захлебнулся папиросным дымом и закашлялся.
– По тебе, недомерок, тюрьма плачет, – сказал Артемов.
– А че, и там люди живут. Вон Митрохин вернулся и грит ничо, даж жаль было уходить.
– Факт. Троха грит хоть чичас назад, – встрял Догалев, коренастый, скуластый парень. Он держал правую руку в кармане и из-под низко надвинутой кепки, прищурившись, смотрел на Артемова.
Артемов не ответил, повернулся и пошел к сложенному из шпал бараку, где в семиметровой комнате с сестрой и матерью жил Вася.
С высоты роста учителя все казалось ему необычным и интересным. Он боялся пошевельнуться. Непривычное чувство успокоенности и защищенности охватило его. Остро пахло набухшими почками, навозом, соломой, яркие солнечные лучи играли на снегу. Вася прижался к учителю и затих.
Когда вечером Артемов проверял тетради, он вдруг почувствовал себя плохо, побледнел и, держась за сердце, пошел к кровати.
Жена, учительница математики, внимательно посмотрела на него и спросила:
– Накапать валерьянки? Мне все уже доложили.
– Ты, Мария Николаевна, как полковая разведка – все всегда знаешь. Ну, давай, капай.
Он с удовольствием смотрел, как она, сосредоточенно глядя поверх очков и беззвучно шевеля губами, капает по сломанной спичке на кусочек сахара валерьяновые капли.
– Смотри, лишнюю каплю не налей, – сказал он. Это была его любимая шутка.
Она села рядом с ним, положила свою узкую ладонь на его руку и без движения сидела, пока он не задремал.
Через полчаса он проснулся.
Сидя у стола, накрытого черной, с вышитыми розами, скатертью, под бледно-розовым, с бахромой абажуром, они проверяли тетради.
– Маша, а за что человека назвали хамом? – спросил он. – Ты все знаешь.
– Засмеялся некстати. Это из Библии. Имя такое.
– Засмеялся? Только и всего?
Прошло много лет. Василий Курбатов вырос и превратился во взрослого, немногословного и не слишком общительного человека. Мать и сестра давно умерли, после армии он окончил ФЗУ, женился, но не сложилось и он вскоре развелся. Когда появилась возможность, он продал квартиру и уехал в заброшенную деревню под Тамбовом и там почти полностью отгородился от мира – не включал телевизор, не читал газет. Летом заготавливал грибы и ягоды, возился на огороде, зимой поздно вставал, топил печь, кормил кота, пил у окна чай и вспоминал быстро пролетевшую жизнь. Он часто думал об отце, которого почти не помнил и не знал, где он погиб, вспоминал мать, сестру, послевоенную жизнь в бараке, учителя физики Артемова и Люду Маркитантову – маленькую, серьезную и молчаливую девочку из параллельного класса, которую он любил.
