В первом классе мы с Иваном крепко подрались. Причем, по моему, чуть ли не в первый же день. Он меня саданул кулаком (я совершенно не умел, да так и не научился бить кулаками в лицо), а я в ответ, если правильно помню, приложил его затылком о классную доску.

Тогда еще, в первом классе нашей 41-й спецшколы, писали перьями на специальных “держалках”. Нормальные перьевые ручки не то, чтобы были роскошью, но носили их в школу далеко не все. На партах стояли чернильницы.
Не помню, как мы подружились, но произошло это совершенно явно уже после четвертого-пятого класса.
А до этого мы с ним были из соседних домов, что означало – немножко даже врагами.

Когда я сломал себе руку, то мама просила его и Диму Брянчика (то есть, Брянсккого, конечно) погулять с моей собачкой по кличке Дэйзи.
Гулять-то он гулял, но как-то вместе с Брянчиком попенял мне, что я, мол, такой “сахарный”, даже не могу с гипсом на улицу выйти, и вообще, то ли буржуй, то ли эксплуататор…
Я плакал, обиделся, а потом, опять же говорю классу к пятому мы совершенно подружились, а к восьмому стали лучшими, пожалуй, друзьями.

Не знаю даже почему, поскольку были совершенно разными по всему. Он – из мира кино, немножко из аристократии какой-то, чуток англичанин, как потом выяснилось, а я – из еврейской новорожденной интеллигенции. Папа инженер, мама учительница, а дедушки – один откровенно торговый человек, а другой – из пролетарских воспитонов, но супер-музыкант. Социум вроде один, а бэкграунд, как сейчас модно говорить, совершенно разный. М-да.

В восьмом классе мы с Ваней уже считались бедокурами. Взаимно говорилось нашим предкам, что я порчу его, а он, соответственно – меня.
Мы к тому времени уже гуляли с собачками нашими вокруг наших двух прудов (кто знает – возле станции “Проспект Вернадского”) есть такие пруды (на них вначале даже лодки напрокат выдавали). В этих прогулках я много чего узнал от Ивана. Он первый зародил во мне сомнение в правильности коммунистической идеи и совершенной правоте советской власти. Кто-то привез ему из Франции журнал “Paris Match”, в котором подробно описывалось, как охотится лидер КПСС Леонид Ильич Брежнев. По телевизору его славили чем дальше, тем больше, а в журнале этом просто четко перечислили, сколько стоит ружьецо нашего руководителя, сколько – австрийская шляпка с перышком, а почем – поездки детей партийных бонз в недоступный простому люду зарубеж.
Но тогда мне все же казалось, что “Сталин был хороший, а просто не знал”… Ну, и так далее.

Так, потихоньку-полегоньку мы превращались в антисоветчиков. Не в активных потребителей подпольной литературы, но в любопытствующих, по крайней мере.
В восьмом классе, как помню, нас отправили на овощебазу, а мы с ребятами, прикупив белого сухого (ха-ха!) винца, хлебнули там. Какая-то гадина нас заложила, и были разборки в школе.
Наших мам вызывали, и в их присутствии нам доставалось на орехи. Вот, помню (а Ивана, судя по всему, это и подкупило во мне окончательно), как в ответ на реплику нашего завуча (жуткой блондинистой тетки в завитушках, постоянно истерически отчего-то орущей о прелестях коммунизма), я ляпнул очень и очень наказуемое.
А говорила она о том, что, дескать, как подрастающее поколение, мы должны во всем брать пример с коммунистов! Вот, например, если она (коммунистка, естественно) скажет – прыгать в окно, то мы должны беспрекословно в это окно и вылететь.
Я возьми, да и скажи в ответ (да при мамах наших): “коммунисты – вперед”!
Ну, что тут было!

В девятом классе в нашей школе поселилась совершенно бешеная физичка. Она щипала учеников за руки и позволяла себе обзывать последними словами родителей по совершенно пустяшным поводам.
Когда очередь дошла до Ивана, тот поднялся и просто вышел молча из класса. Даже дверью не хлопал, по-моему. Вслед за ним выперся из класса и я.
С тех пор мы с ним приходили на первый урок, демонстративно здоровались с одноклассниками, дожидались прихода этой идиотки, провожали всех в класс и уходили. Это был такой молчаливый протест, на который дирекция школы почему-то не обращала никакого внимания.
Поскольку я врал, то мне это сходило с рук довольно долго. А Ване тоже сходило. Но совершенно по другой причине. Он вместо того, чтобы врать, откровенно разговаривал со своей мамой об этих проблемах. И она его как раз поддержала. А я… Моим родителям вообще трудно было бы сказать, что я прогуливаю… А может быть я просто трусил. А он нет, что вызывало моё какое-то жуткое к нему уважение. И к его маме, тете Кате.
И вообще, мне очень импонировало, что у Ивана не надо было разуваться на пороге, разве что – зимой. В квартире у него и тети Кати (позже с ними поселилась бабушка Валя) всегда была уютная потертая мебель, которая располагала к себе, не как предмет роскоши, как было в большинстве советских семей, а как то, на чем можно было сидеть, лежать… Как потертые джинсы: выйти в свет не годится, конечно, а на каждый день – так бы и носил все время.

После истории с физикой нам пришлось в десятый класс идти в совершенно другую школу. 32-ю, что на “Парке Культуры”. Это было совсем другое заведение. Мы наслаждались старым зданием с большим палисадником, учителями-демократами, как-будто из другой страны и уважительным отношением преподавателей к своим ученикам.
Учеба удовольствия нам все равно не особо доставляла. Два приятеля (это мы) сидели, раскачиваясь на стульях на последней парте, из открытого окна лился солнечный свет, а замечательная еврейская учительница физики пыталась наставить нас на путь истинный. И что странно – в этой школе и учиться-то было приятнее. Несмотря ни на что, мы с Ваней любили друг друга подзуживать, постоянно здороваясь примерно одной фразой: мол, надо же, это мы добровольно, своими ногами в школу премся.

Честно говоря, было у нас одно подпольное удовольствие. На большой перемене мы непременно шли в соседний переулок, где нам, несмотря на нашу школьную форму, наливали пивка. Пивная там была такая, под красной, из пластиковой черепицы, крышей.
И приносили мы с собой кто что мог – то орешки, то драгоценную по тем временам воблу. И пробавлялись по-тихому тем пойлом, которое дразнили то “Жигулевским”, а то “Янтарным колосом”.
А потом с чувством некоего геройства, стараясь не дышать на учителей, шли набираться знаний.

А после школы гуляли мы, и гуляли возле прудов с нашими замечательными собачками. У меня был пес-найденыш по кличке Дэвик (это в честь нашей классной Екатерины Леоновны Давид), а у него – умнейшее подобие гладкошерстного фокстерьера Фома. И нагуливали мы так свою дружбу, которая продолжалась и во время учебы его в Полиграфе, а моей – в муз. училище имени Ипполитова-Иванова.

У меня особой компании студенческой не состоялось. Я был студент-переросток, потому как основная масса поступала в училище после восьмого класса, а я-то был после десятого.
Так что я прилепился полностью к Ваниной бесшабашной компании, в которой много было весьма замечательных людей… Правда, выпивали они немного чересчур. С ними я и испытал это чувство “раскачивания в лодке” после сильных попоек.
Романтика…

В десятом классе мы все немного авантюристы и хулиганы. Ну, хотя бы чуть-чуть. И вот я, которого папа на свою голову научил водить машину, брал у него тайком ключи и ездил катался по нашим близлежащим улицам – по Удальцова, почти до Ленинского, потом делал небольшую петлю по мелким улочкам и возвращался домой.
Как-то, раздухарившись, мы с Ваней забрались в нашу “тройку” (шикарный был “Жигуль” рыже-оранжевого цвета с сине-сиреневыми сиденьями), посадили с нами наших собачек, да и поехали покататься по ночной Москве.
Доехали, помнится, до Бульварного кольца, и тут к нам прицепилась милицейская машина… Через квартала два нас тормознули (где-то в райoне Детского мира). Я уже чуть не наложил в штаны, когда меня пригласили “присесть” в “канарейку”. Помню, как Ваня длинной ночной тенью ходил с Фомой вокруг машины, где я, тихо поскуливая, просил отпустить меня, потому как машину ж я не украл… На удивление, отпустили-таки.

Уже когда я переехал, а Иван начал учебу в институте, мы прошли сквозь всю Москву – от центра до Вернадского… почти пешком.
Ваня ухаживал за девушкой, которая жила рядом с метро “Белорусская” и, по понятным причинам, подзадержался у нее. Не помню, почему, но рядом оказался я. И вот мы пошли с ним в метро, а там уже вход был закрыт. И так от Белорусской, через всю улицу Горького (Тверскую теперь, разумеется), пошли мы на Вернадского. Пришли часам к четырем, успев по пути поймать попутный грузовичок, на котором нас подвезли до Комсомольского проспекта, а там нам повезло поймать в качестве попутки троллейбус, который довез нас до метромоста.

Мы не особо делились подробностями личной жизни. Я спрашивать стеснялся, да и Ваня не особо распространялся на эти темы, но как-то незаметно он стал взрослее меня, а потом вдруг (для меня вдруг) женился на Ирине.
Разумеется, я был свидетелем на свадьбе у него.
Позже Ваня стал по-настоящему верующим человеком. То есть, стержень этот был в нем всегда, но проявился уже позже.
К сожалению, у меня не сохранился магендавид, который для меня из меди сделал Иван. Сам он тогда носил такой же самодельный, на суровой нитке, крестик.

И еще один эпизод.
Как-то на 7 ноября, день Великой Октябрьской Социалистической Революции мы с Иваном крепко надрались у одного из его студенческих приятелей где-то на Ленинском проспекте. Помню, разговор шел тогда о Первой мировой войне, о жутких поражениях российской армии, о каком-то проклятом августе, и я чувствовал себя полным идиотом, потому что в этой “внесоветской” истории не рубил фишки ни черта. Зато понимал, что все больше не люблю советскую власть.
По окончании встречи (а пили мы какую-то болгарскую гадость несусветную), выйдя из подъезда, мы с Ваней стали ждать троллейбуса. Тот, естественно, долго не шел, поскольку праздники. Устав ждать, мы занялись делом, то есть уничтожением советской символики в окружающей среде. С помощью зажигалки, поджигая завязочки, мы содрали с десяток красных флажков с флагштоков, а когда завидели наконец “последний троллейбус”, позапихивали красные флаги за пазуху – внутрь наших зимних курток.
Как мы ехали в троллейбусе, не помню, но зато помню лицо Екатерины Джоновны, которая только и сумела сказать: “да вы что, с ума сошли”!?
Могу себе представить, чтобы было с нашими родителями, если бы нас за срыванием флагов застукала милиция…

В трескучий 50-градусный мороз на 31 декабря 1979 я, встретив Новый год с родителями, как полагалось, закутался и поехал к Ивану. Ну не мог я без друга. И выпив чего-то ненужного совсем, выбрались мы гулять по Тропареву. Вокруг тамошней церковки была еще деревенька тогда. Утопая по пузо в снегу, мы зачем-то пробирались к той деревне, но так и не дошли. А дошли до той самой церквушки, вокруг которой было кладбище местных, видимо, добрых людей.

Кладбища этого теперь уже и нет совсем. Закатали в 80-х асфальтом. Вместе с православными могилками.
Потом уже, когда у Вани родился первый сын Петя, я, помню, постоянно грозил ему, что расскажу, что его, сына, зовут “ПИП” – Петр Иванович Попов. Но так и не случилось. Так что, надеюсь, Петенька этого до сих пор не знает.

Мы обещали друг другу не расходиться в жизни. Но разошлись.

Некоторые, самые важные, пожалуй, этапы жизни связаны у меня с Ваней. Это у него я был в гостях (специально поехал к нему) после того, как отвез свою жену в роддом. Это там я узнал, что у меня родилась дочь.
Это у него я спал в один из своих приездов из Канады сразу с тремя женщинами. Это были бронзовые “Ники”, завоеванные его мамой Катей – лучшим звукорежиссером советского кино.
Екатерина Джоновна была в отъезде. У Вани лишней комнаты не было, и он поселил меня на ночь у мамы.
Помню крылатые тени, которые отбрасывали в лунном свете три “Ники”, стоявшие возле кровати в полупустой комнате.

Помню, как я пускал ракеты с Петькой из газового пистолета, который контрабандой как-то привез из Германии.

Помню, как мы гуляли с Иваном в очередной мой приезд из Канады в парке – в центре Москвы, где он теперь жил.

Я помню, как по-хорошему завидовал ему, когда он пошел учиться на “киношника”.

Мне не жаль, что я уехал. Но иногда бывает жаль, что не сделано то, что могло бы быть сделано, если бы я не уехал.

Мне жаль, что я не смог поработать с Ваней над очередным его проектом.

Мне жаль, что я не смог чаще бывать у него.

Этот бесконечно светлый человек теперь уже не с нами. Остались только воспоминания. Но эти воспоминания всегда будут самыми светлыми, самыми добрыми.

Спи, улыбчивый синеглазый человек. Мне никогда больше не увидеть твою улыбку и неуклюжие жесты. Мне становится жутко от того, что я сейчас пишу, но это так, к сожалению и ужасу моему.

Сколько бы мы не виделись, ты всегда был рядом. Я всегда знал, что могу без стука войти в твою дверь. Надеюсь, что и ты знал, что я к тебе отношусь точно так же.

Счастливого тебе полета. Мы все равно когда-нибудь свидимся, мой друг. Я буду молиться за тебя.

РИА Новости http://ria.ru/culture/20130904/960732130.html#ixzz2dzTacfe6