С ним очень приятно общаться. Даже когда Евгений Стычкин говорит о серьезных вещах или признается, что уже давно вышел из возрастного образа «молодого задорного парня», в уголках его глаз все равно светятся искорки какого-то юношеского веселья или иронии. Совсем скоро, 28 марта, Евгений Стычкин впервые в Канаде со спектаклем «Старший сын», в котором он играет одну из главных ролей – веселого и беспринципного Сильву.
– В последнее время пьесу «Старший сын», ставят очень многие театры – она как бы обрела второе дыхание. С чем это связано, на ваш взгляд?
– Я думаю, это потому, что пьеса очень хорошая, как вообще все или почти все, что написал Александр Вампилов. Но она – совершенно выдающаяся! Все, кому не лень, ее поставили в 60-е, 70-е и, наверное, в 80-е годы прошлого века. Потом на долгое время всем захотелось чего-то очень модного, современного, неожиданного, эпатажного. А затем мало-помалу опять вернулись к классике и, в конце концов, так опять дошли и до Вампилова.
Спектакль, который мы играем, абсолютно современный по звучанию. Но при этом, как мы намеренно и хотели, он сделан так, как мог бы быть поставлен 30 лет назад – мы не вынимаем мобильные телефоны, не одеваем особые костюмы, не говорим по-китайски и так далее. То есть мы ничего преднамеренно не привнесли из примет современного театра, чтобы привлечь или эпатировать публику – ни экранов, ни микрофонов. Нам показалось, что того, что есть, вполне достаточно.
– Евгений, какие ваши роли в театре и кино вы считаете наиболее знаковыми? Может, есть какие-то особенно любимые?
– Хм… Это трудно сказать. Есть вещи, крайне важные для меня, есть такие, которые очень важны для моей карьеры, а есть те, что мне дарили зрительскую любовь. И, в общем, не всегда это одно и то же.
Кино в этом смысле для меня, конечно, разделить проще. Например, фильм «Апрель» 2000 года для меня был очень важен, потому что до него мне все время бесконечно предлагали играть роли каких-то веселых жизнерадостных парней, а тут впервые мне предложили совершенно другого героя.
Еще одна картина – снятый молодым очень хорошим немецким режиссером Феликсом Шультессом 5-серийный – как ни парадоксально! – сериал «Бесы», который первоначально был стандартно 8-серийным. Но его страшно порезали, потому что кому-то показалось, что это политически и эстетически не может быть близко российскому зрителю. Там я играл Петра Степановича Верховенского, и хотя не могу сказать, что в целом это какое-то совершенно убойное или гениальное произведение, но для меня – одна из самых серьезных и, пожалуй, самых болезненных и потому самых дорогих ролей из всего, что я записывал на камеру…
А что касается театра… Уже несколько лет я играю Сталина в пьесе «Девушка и революционер» в московском театре «Практика», и это для меня очень, очень важная роль, опять-таки потому, что я ничего похожего до этого никогда не делал. Хотя после этого уже делал и в кино, и в театре, и на телевидении. Но когда режиссер спектакля Владимир Агеев мне эту роль предложил, для меня было очень важно дотянуться до этого уровня.
В прошлом году, тоже с режиссером «Старшего сына» Павлом Сафоновым, для московского международного фестиваля «Соло» мы сделали моноспектакль «Кроткая» по Достоевскому – из театральных работ эта для меня, наверное, самая важная, потому что мне это дико близко и еще, потому что для меня это абсолютно личная история. Я вообще даже не очень знаю, что хотел сказать Достоевский, но главным образом пытаюсь рассказать о том, что мне круто болезненно. Причем, я стою один на сцене полтора часа, без каких бы то инструментов – развлечения, музыки, танцев, экранов, без ничего, что бы мне помогало. И это тоже некая планка, которую каждый раз нужно, разбежавшись, перепрыгнуть.
– Евгений, у вас ролей в кино гораздо больше, чем в театре, хотя обычно у актеров наоборот. В этом есть доля везения? Ведь большинство театральных артистов годами пытаются пробиться на экран, потому что это непосредственно связано с реальным заработком, но безуспешно…
– Что касается заработка, то, я думаю, тут простая математика: невозможно играть много спектаклей. Я не играю никаких антреприз, и хотя «Старший сын» можно назвать антрепризным спектаклем, но мы делали его полгода! Здесь огромные декорации, и, кроме того, что он не привязан ни к какой площадке, по всем остальным своим составляющим – это абсолютно большой, серьезный драматический спектакль, и ты должен потратить полгода на то, чтобы репетировать роль в нем. А играть больше четырех-пяти названий ты не можешь,, иначе не сможешь сниматься в кино. Но и отдавать те названия, которые любишь, отказываться от них мне не хочется. Поэтому получается, что я выпускаю спектакль раз в полтора – два года, не больше. И почти всегда с чем-то расстаюсь, когда выпускаю новое. Это не всегда от меня зависит – иногда просто закрывается спектакль или закрывается театр, ну, что-то происходит…
– Но и приглашение в кино – это, пожалуй, все же удача?
Я, конечно, понимаю, что это в огромной степени везение. И очень многие талантливые, прекрасные артисты этого везения не имеют и поэтому не всегда получают столько ролей и работы, сколько должны были бы, имея абсолютно достойный уровень. Но это, в то же время, и результат довольно тяжелой работы. Потому что в определенный момент меня уже перестали воспринимать, как веселого молодого задорного парня, да и мне это было уже не интересно, и, собственно, я перестал таковым быть – появились веселее, моложе, задорнее. Соответственно, мне было очень важно не только найти, что я могу делать еще, но и доказать, что я могу это делать лучше, чем другие. Так что раз в какое-то время приходится «переобуваться». Мне вроде пока это удается…
– Помимо практически непрерывной работы у вас остается время на какие-то увлечения?
– К сожалению, нет, и это для меня большое переживание, потому что мне кажется, что человек обязан иметь время и силы на увлечения и должен себе их дарить. Одно время я страшно радовался и даже гордился тем, что я так страстно занят своей работой, что мне ничего другого и не надо, и именно она заставляет меня заниматься спортом, путешествовать, много смотреть, читать, узнавать. Но все же это не совсем то же самое, что увлечения.
Как-то мы репетировали спектакль в Индии и пробыли там месяц. И естественно ходили к каким-то там аюрведическим лекарям, которые всем – даже молодым – людям надавали кучу каких-то трав, чтобы лечить их от чего угодно. А мне все эти доктора говорили, что я совершенно здоров, и мне не надо ничего, а только заниматься творчеством. Я страшно смеялся и думал: какие дебилы! Каким творчеством? Ведь я им и занимаюсь 24 часа в сутки и семь дней в неделю! В какой-то момент я поделился этим со своим приятелем, который практикует и очень серьезно относится ко всем этим вещам. На что он пояснил: то, чем ты занимаешься, не имеет никакого отношения к творчеству, о котором они говорят. Это совсем другое – тебе надо рисовать, писать, сочинять музыку. То есть это должно быть не профессией, а баловством, для того чтобы просто определенным образом гармонизировать себя. Поэтому – да, я хотел бы, чтобы у меня оставалось время на такое творчество, но пока его не хватает.
– Насколько я знаю, вы окончили английскую спецшколу. Знание английского в профессии пригодилось?
– В Греции я снимался во второй главной роли в фильме, который целиком сделан на английском, и, конечно, я не смог бы в нем играть, если бы не говорил на этом языке. Есть и еще две картины на английском, которые пока не вышли: «Максимальный удар», в котором продюсером и исполнителем главной роли выступает Александр Невский, и «За гранью» – остросюжетное кино с частично нашими продюсерами и частично заграничными артистами, в числе которых есть и Антонио Бандерас. Были у меня и три зарубежных проекта на Кубе, где приходилось по-английски довольно много и говорить в кадре, и просто общаться.
– А акцент у вас московский или оксфордский, учитывая, что ваш отец – профессиональный синхронист?
– Мой отец говорил с американским акцентом и страшно этим гордился, потому что тогда в русских школах, наоборот, преподавали английский с британским акцентом, а отец много лет работал в ООН, в США. Я недолго учился в Оксфорде и там влюбился в британский акцент, но очень трудно добиться, чтобы он был красивым, так как серьезно я им уже не занимаюсь, а все новые знания приходят из общения, в том числе, и шлифовка английского. Но в фильмах используется больше «американский», нежели английский, поэтому я думаю, что хотя у меня и нет сильного русского акцента, но какой-то, наверное, есть!
– Поклонники или поклонницы вам сильно досаждают?
– Совсем нет! Скажу больше: у меня просто не было никогда ни одной какой-то болезненной или непростой истории, которую я мог бы с сожалением или со смехом вам рассказать. Ну, просто ни одной!
