Мы познакомились с ним на рыбалке. Стоял изнуряюще жаркий летний день. Мы с Костей расположились под деревом на берегу озера и забросили удочки. В нескольких милях над нами повисли неподвижные облака. Оглянувшись, увидели почти рядом пожилого канадца, – широченные усы, могучая конфигурация, бобрик седых волос – забрасывающего на нашу подкормку. Такого не увидишь и на Клязьме!
Задыхаясь от отсутствия соответветствующих английских слов, Костя попросил меня: «Скажи этому мудаку, чтобы убирался подальше». «Сам такий», – вдруг осклабились усы. Я со страхом представил, как здоровяк-канадец сейчас начнет топить Костю. Но будто вдохнув родного ветра, Костя сам налетел на него: «Хав ар ю?», «Ду ю спик инглиш?». Вырвал удочку: «Разве так ловят?». Что-то нацепил на крючок, пошептал, дважды плюнул. Через минуту приличная серебристая живность уже трепыхала в воздухе. Костя гордо вернул удочку с уловом хозяину. Он уже входил в роль, витал. Казалось, сядь на него сейчас птица, Костя даже не заметит. Через несколько минут они уже сидели чуть ли не в обнимку.
– Я ведь тоже рашен, – сказал наш новый знакомый. – Только родился в Канаде.
Костя сыпанул из своего багажа: «Мы все прошли тот путь когда-то. Мост назывался «Нет возврата».
Зовут неожиданного знакомого Айван Злыднев. «Зовите Иван, – просто сказал он». И поведал, что родился в Торонто 60 лет назад. Родители родом из белорусского села Злыдневка, что на Витебщине – «родины этого, как его, художника…». Костя потом объяснил, что Иван точно не знает, Марк Шагал или Шарк Магал, поэтому и избегает имени.
Когда большевики начали «экспроприировать» хозяев, его будущие дед и отец, тоже Иваны Злыдневы (Первый и Второй), вовремя поняли, что будет дальше. Распродав хозяйство и сумев вывезти капиталы, бежали за рубеж. Думали пересидеть. Мытарствовали, ждали падения режима. Вскоре увидели, что ждут напрасно. В конце концов, добрались до Канады, где жил родной сын Ивана Первого и брат Ивана Второго, духобор, лично знакомый со Львом Толстым.
Рассказчик продолжал: «Прошло много лет, прежде чем я узнал, что еще в 16-ом веке английский писатель Томас Мор изобразил на острове «Утопия» общество, где ликвидирована частная собственность, все распределяется по потребностям. Так король Генрих Восьмой этого утописта просто обезглавил…». «И как меняются времена, – врезался Костя. – Другому утописту, крещеному иудею Карлу Марксу, ничего не отсекли, кроме, возможно, кусочка плоти». А Иван как бы и не заметил, что его прервали: «Дома говорили на русско-белорусском, и я неплохо усвоил русский с белорусским аканьем и яканьем (няма, трапка) и английским ти-эйч: «тсой» (тот, той). Память о прошлом в семье была священна. Жили впитанной от родной земли мудростью. Как-то мой сын-подросток, повздорив с матерью, ушел из дома. Дедушка сказал: «Лошадь сама придет домой, корова – нет». Хлопец вернулся. Когда отец уже в глубокой старости заболел, он забыл английскую речь, а русскую сохранил, хотя к тому времени в семье уже почти не говорили на русском».
Да… В нашем собеседнике чувствовалась та твердость, что, по Джеку Лондону, заставляет ездовых собак до последнего вздоха не сходить с тропы. Я подумал, что сейчас природа разучилась делать таких. Но Костя был другого мнения: «А знаешь ли ты, друг Иван, что это такое, когда родина смотрит тебе в спину, чувствуешь этот взгляд между лопатками, затылком? А ты, карь природы, гомо-драпиенс, боишься повернуться?». И Костя заговорил стихами: «Теряя высоту, с пылающим мотором, он думал лишь о том, что скажет прокурору». Иван промолчал. Костя потом уверял, что было видно, как он перевоспитывается. Он клялся, что слышал, как у него со скрежетом ворочались в голове мысли.
Тут молния рассекла небо, где-то громыхнуло, и дождь обрушился на изнывающую землю. Кое-как, смотав удочки, добрались до ближнего ресторанчика. Заказывал и платил Иван. Когда мы с Костей полезли было за деньгами (в Канаде каждый платит за себя), он обиделся: «Но мы же из России. Вы мне такой подарок сделали – живые, думающие люди с родины моих отцов».
Иван вызвал повара и долго с ним шептался по-английски. Обед принесли из русской кухни. На первое – украинский борщ со сметаной и луковыми перьями. На второе – гречневая каша с мясом. К мясу – огурчики солененькие, из бочки, с чесноком и укропом. Откуда что бралось? Запили хлебным квасом. «Вот так у нас обедали дома, когда я был пацаном, – сказал Иван. – Спасибо, что разделили со мной трапезу».
За столом Иван продолжал рассказывать, благо, дождь лил, как из ведра, и деваться было некуда. В молодости он получил приличное образование, много читал, особенно по мировой истории. С тщательностью крестьянина самостоятельно изучал русскую литературу и культуру. Трудиться начал с небольшого бизнеса – держал скобяную лавку в селе. Потом владел в городе двумя бензоколонками, мебельной фабрикой, рестораном, выходил на американский рынок. Заработал приличную пенсию, есть немалые накопления, три дома, гостиница во Флориде. Потихоньку стал заниматься благотворительностью в среде русской эмиграции. «Еще бы! При таких деньгах! – возник Костя. Иван улыбнулся. «Главное – не деньги. Главное – сколько их» – сказал он. Костя чуть не поперхнулся. Он, кажется, понял, что простоватый на вид мужик попросту разыгрывает его.
А рассказ все продолжался. «Дети устроены, у каждого своя семья, заботы. Второй жизни – для отца – у них просто нет. Два сына, порядочные, отзывчивые, деловые. Большие серые глаза, румянец в две щеки, статью – в меня (Иван расправил могучие плечи). В прошлом году совершил кругосветку. Сколько на белом свете стран, народов, обычаев! В Австралии смотрел Южный Крест, в России – Полярную звезду. В 150 километрах от Новосибирска нам показали место, куда советская власть, казалось, не заглядывала. Коровы там паслись в лесу стадами, домой приходили доиться. Волки их боялись: коровы обычно занимали круговую оборону, потом, перестраиваясь, разворачивали фланги, окружая хищника и сближаясь выставленными рогами. Не один зверь уже был запорот насмерть – волки это знали… Побывал на Витебщине, нашей деревни нет – большевики начали, немцы завершили.
Люблю Канаду, каждую улочку своего города, каждую травинку на его газонах. В этой земле мои корни. Но есть что-то под корнями, глубже, несознаваемое, оживающее при соприкосновении с ним. Помню, когда отец умирал, я спросил его: «Чего бы ты хотел?». Уже помутневшие глаза оживились: «Посадите на моей могиле рядом березку и кленок – Россия и Канада…».
Дождь кончился. Природа дышала свежестью и обновлением. Расставаясь, расцеловались. Иван сказал, что завтра улетает во Флориду. Вряд ли мы еще встретимся: слишком коротка человеческая жизнь.
Шмуэль Шапиро
