Когда в раскаленной пустыне полуденного небосвода рассерженный чабан по имени Солнце не найдёт ни единого барашка из стада белокурых облаков… Когда почтенные жители достославного Когдатобада, укроются от гнева его безжалостных лучей в глинобитных гашишнях, кефирнях и чаёвнях… Тогда с высоких, словно подати алчному падишаху, минаретов призовут правоверных к молитве громкоголосые муэдзины.
Три раза по три и ещё один раз прокричат они, но никто – даже благочестивейшие из дервишей – не приступят к намазу. Ибо такая жара в полуденный час в досточтимом Когдатобаде, что просто можно поехать мозгами.
Тафик Низами – прославленный чер
нокнижник, почти что тамук и, по мнению наимудрейшего Аль-Колбаси, чуть ли не третий суфирь халифата – чертил в это сонное время цилиндры (возможно, что даже и конусы), а так-же другие недостойные одобрения Пророка фигуры объёма в скрытом от глаз домочадцев тенистом углу кизиловой аллеи.
Должно быть, душистый ленинабадский шиш в кальяне Тафика в тот полдень был особенно крепок, и оттого нарисованное оживало на белом песке, сея в душе почти что тамука греховные зёрна сомнений. Прильнув к нефритовому мундштуку, Низами вдохнул шиш полной грудью и, как учил наимудрейший Аль-Колбаси, медленно сосчитал до семи. Дымок клубился над аллеей, из колец превращаясь в спирали, столь опасно переплетающие пространство и время.
Заслышав негромкие шаги за спиной, учёный старательно взрыхлил лёгкий, как пудра, песок и …и на всякий случай ещё разок взрыхлил лёгкий, как пудра, песок.
Приблизившись на четыре садыка, гость замер в безмолвии.
Он был чужестранцем, судя по жёлтому цвету волос и красно-сизому оттенку лица – московитом. Мягкие туфли дикаря, шитые нелепыми письменами и тремя полосками белого сафьяна, одновременно говорили о привилегированном положении владельца башмаков в варварском обществе и о плачевном состоянии тамошних дорог. Легкие в цветочек шаровары гяура едва доходили до колен, рубахи же не было вовсе.
А может, и была рубаха, но в таком состоянии, сами понимаете – не до прикидов, и вместо того, чтобы из вороха грязных футболок выбирать ту, что почище, Эдик-Глист сунул ноги в раздолбанные адидасы и как был – в одних трусах, выполз на загаженный голубями балкон. Июльская жара заехала в пятак с такой силой, что Глист чуть было не рухнул в порядком осыпавшуюся новогоднюю ёлку. Косяк когдатобадской дури, взятый в кредит у Тофика-Зверя, был Эдику жизненно необходим в этот для многих рабочий полдень. Солнце над жилмассивом Победа шпарило изо всех сил. И где же оно, долбаное, энергию черпает, – расслабленно думал о светиле Эдик, длинным пыхом добивая папиросу аж до самой пяточки. Посчитав до семи, Глист выпустил дым необычайно затейливой спиралькой в направлении ёлочкиного скелета. Серебряные ниточки останков новогодней мишуры трогательно задёргались в сизой струйке, наполнив душу чем-то праздничным и детским. Детским – от слова “дет”, в смысле – “старый”, …так ведь старость это же не детство, а, блин, совсем наоборот. Эдик собрался было запомнить гениальный этот прикол, но не выдержал и так рассмеялся, что начисто его позабыл. Смехотун пробил аж до слёз, но ещё совсем недавно казавшееся сердитым Солнце, заботливо осушило заплаканные глаза. Лучше бы не осушало, потому что увидел Эдик то, чего видеть ему хотелось меньше всего.
Кредитор Тофик-Зверь, чурбан чурбаном стоял посреди детской песочницы в самом конце аллеи. На Тофике переливался диковинными узорами шикарный атласный халат, одетый поверх белой, вроде как бабской, ночной сорочки. Церемонно касаясь рукою (точь-в-точь как у пожилой артистки из двадцатой) тюрбана, ряженый чурка важно сказал: “Салям”.
И не то чтобы удивился Эдик, ведь придурок Тофик и раньше появлялся неожиданно и вечно не к месту, ломая кайф, как в прямом, так и в переносном смысле этого ёмкого слова. Однако сегодня Глисту стало обидно вдвойне, чурка нерусский – во всем импортном, пусть и в бабском, а он, Эдик, – как последний бомж, в труселях в горох и в лоховских кроссовках.
…Почти что тамук склонился в приветственном поклоне. Достаточно низко для того, чтобы не прослыть невежей, но и не вполне глубоко, дабы заморский гость не обижен был грубой лестью. Сизоликий варвар,демонстрируя безоружность, протянул пятерню. Знакомый с трудами наимудрейшего Аль-Колбаси третий суфирь халифата шлёпнул было в ответ “краба”, как принято это у дикарей, но посягавшая на сотворение объёмных образов рука чернокнижника лишь рассекла тягучий воздух полуденного миража.
– А гяур-то – ну вылитый Эдик-Глист с жилмассива Победа – подумалось Низами.
И тут же, поймав себя на весёлой мысли, что неоткуда знать ему ни про Эдика-Глиста, ни про жилмассив Победа, безудержно расхохотался Тафик. Всего лишь минуту назад казавшееся сердитым Солнце заботливо осушило выступившие на глазах слёзы. Икая и всхлипывая после изнурительного веселья, поклялся суфирь островерхим колпаком благочестивейшего из дервишей впредь не сотворять недостойные одобрения Пророка формы объёма, столь опасно сплетающие время с пространством.
…К тому же, такая жара в досточтимом Когдатобаде, что можно просто поехать мозгами.
