Зима
Лезли мужики через дымоходы наружу и фанерными лопатами разгребали снег у подъездов.
После бурана пригревало солнышко, сугробы оседали, и уже денька через два можно было из окон третьего этажа вниз головой – ласточкой, но в основном солдатиком, выходить погулять. Сахалинская зимушка-зима. Я – карапуз в меховой буденновке с офицерской кокардой, стою себе на фотографии, довольный такой, и у полы моего ватинового пальто из-под снега торчит верхушка светофора.
Сосед-милиционер, пошел в парк культуры и отдыха на широких охотничьих лыжах, захватил нож, ружье, рогатину. За парком сопки. Не горы, не холмы – обыкновенный пейзаж дальневосточный. Вечером наспех снятую шкуру сосед у сарая ножом дочищал. Шуба медвежья смотрится не очень, а вот в спальне на стенку – в самый раз.
Зима. Мы со школы когда шли, дружок мой в снег сдуру полез. А может и не сдуру, а из-за того, что кто-то из спутников его мешок со сменной обувью в сугроб зашвырнул. В общем я теперь уже точно не помню, зачем дружок мой в снег полез, помню только, что домой скакал он в одном валенке, а другой мы лишь в апреле отыскали.
Зачем я все это помню – соседа-мента, буденновку меховую, мешок со сменкой? Я и сам не знаю, зачем. Ей-богу, как валенок тот – уж и думать о нем позабыли, а он раз – и заблестел галошею в талом сугробе. Ну и что прикажете теперь с ним делать? Ну и куда прикажете мне девать ту, сто лет назад приключившуюся зиму?
Двор
Никто никого не учил считалочкам, обзывалочкам, незатейливым играм. Просто подраставшие во дворе старшие оставляли младшим все это, как ненужную скакалку на лавочке возле подъезда или как свинцовую битку в углу под водосточной трубой.
Детство. Оно бежало по кругу за раздолбанным великом и звонко канючило -“дай покататься”. До самого позднего вечера болтало детство ногами на перилах дощатой беседки, исподтишка становясь отрочеством.
Двор – широкий колодец, до краёв наполненный летом, дружбой, изменами, стуком костяшек о цинковую поверхность “козлятника.” Плоские крышки незаконно вырытых картофельных бункеров, древние шестидесятилетние Матвеевны на лавочках ….
Юность. Она вот-вот покинет старый двор, добренчит гитарой на лестничной площадке, влюбится месяца на три в незамечаемую раньше Таню, а потом разлюбит и уйдёт, не обернувшись. Юность пройдёт через гулкую арку на бульвар, сядет в такси, вскочит на подножку трамвая и покатит по миру в поисках счастья.
А что двор – ему не привыкать. Двор, скрипя старыми качелями, затаит обиду в картофельных своих недрах. Но он отомстит. Отомстит, когда лет через тридцать ты войдёшь в него через гулкую арку. Войдёшь и увидишь чужое детство, болтающее ногами на перилах когда-то твоей дощатой беседки, услышишь не свою юность, бренчащую непонятные песни. И тогда ты отведёшь глаза, то ли слёзы незванные пряча, то ли тщетно пытаясь отыскать забытую когда-то скакалку на лавочке возле подъезда да свинцовую битку в углу под водосточной трубой…
Лето
В гулком, прохладном подъезде -стремительный ряд серых ступеней, дубовые рельсы перил, тяжелые бурые двери.
Над косыми квадратами полустертых классиков – ленивый колокольчик твоих вечно не застегнутых сандалий.
И далекое эхо ковровых выбивалок ничуть не тревожит худых голубей на широких карнизах.
В таинственных пыльных кустах за гаражами, где спали новорожденные щенки всем двором спасённой Стрелки, под треснутым донышком банки от сока томятся “секреты” – зеленая клипса, пять бусинок. За аркой, за сквером в мохнатом тоннеле акаций – трамваи, покатые плечи скамеек.
И подумаешь, ведь столько лет уже прошло, зачем все это помнится. Отбелишь зубы, улыбаешься ими начальству. Совсем уже взрослая, неискренняя, надменная, ничем от других не отличная. В победных литаврах звонков телефонных, воя лайнеров, радиостанций. Бедная ты моя, бедная.
…За аркой, за сквером, за гаражами – далекое эхо ковровых выбивалок, над косыми квадратами полустёртых классиков – ленивый колокольчик твоих вечно не застегнутых сандалий.
br /
